«…Искусство пытается наделить вещи
лицом, и в этом заключается одновременно
его величие и его обманчивость»

Эммануэль Левинас.
«Трудная свобода», 2004

Скульптура Валерия Андреевича Евдокимова или, если говорить точнее, выбранные им траектории определения профессии с самого начала строились на поиске и внутренней потребности в этическом действии, осуществляющем личный гуманистический проект изобразительного искусства. Организационная модель такого масштабного проекта на протяжении шестидесяти лет творческой биографии приобрела вполне оформившиеся черты. Помимо своего основного профиля — станковой и монументальной скульптуры — Валерий Евдокимов занимается рисунком, который следует описывать не столько как независимую практику, но как штудию художественных исследований пространства и его композиционной презентации средствами пластической формы и материала. Скульптор также последовательно занимается теоретическим обоснованием в письме своей профессиональной деятельности, разворачивающейся вокруг феноменологического обозначения проблемы этики как «первой философии» искусства. Стоит отметить, что работа в разных направлениях строго разграничена и не сводится к единому знаменателю. Несмотря на поставленную сверхзадачу, рисунок и, тем более, текст выступают скорее в качестве вспомогательных, аналитических инструментов, которые в отношении к собственному жанру ничем не обнаруживают ожидаемой сплоченности. Принципиальным здесь становится проводимое и акцентируемое Валерием Евдокимовым различие с практиками исторического авангарда. В них, на первый взгляд и, должно быть, ошибочно, можно усмотреть источник предлагаемой скульптором художественной позиции. Но если авангардисты манифестировали работу «единым фронтом», подрывающим устоявшиеся режимы искусства, то скульптурная пластика Евдокимова вступает в длительный диалог с существующей иерархией этических паттернов реальности и сложившейся эстетической программой. Чтобы отыскать смысл в некогда преданных забвению или игнорируемых вещах, но от этого не являющихся менее подлинными, скульптор не разрабатывает свод этических правил, уклад морального поступка на поприще искусства, а стремится к прояснению ситуации, где бы этика «иллюминировала» то главное, что делает ее существование возможным. Странное обстоятельство и очевидное упущение, на мой взгляд, состоит в отсутствии философского и искусствоведческого анализа, посвященного именно теме этики в творчестве Валерия Евдокимова. Поэтому в небольшом и сводном по своему внутреннему характеру тексте я постараюсь сформулировать ключевые вопросы и некоторые узловые моменты, которые выводят этику на первый план.

Первый и, пожалуй, самый главный вопрос, с которого стоит начать — это истоки понимания скульптором этического действия и выяснение его онтологической когерентности с художественной практикой. Иными словами, имеет ли место взаимосвязь, позволяющая говорить о пластической форме как о конечном этапе этики, заключающем в себе телеологический и аксиологический потенциал? В текстах разных лет Валерий Евдокимов, например, замечает: «Искусство становится игрой, утрачивая свое значение этической медитации и размышления. Игра и искусство незаметно переходят друг в друга. В их взаимопроникновении проблема этики раскрывается как проблема меры. Этический смысл произведения искусства обнаруживает себя в любом из его аспектов. Образ, литературный или пластический сюжет, соотношение масс и ритмические особенности композиции, цвет и тон, фактура, форма и следы обращения с материалом обладают состоянием, которое много говорит о жизненной позиции художника» (Евдокимов, 1984). И далее: «Пространственная качественность бытия становится настоящим содержанием скульптуры или рисунка. Она-то и придает настоящую глубину теме и определяет место художника и в творческой, и в духовной иерархии. Ибо глубина образа недостижима без проникновения в освобождающий, целительный мир формы, без ощущения трансцендентности пространства в композиции и ее подробностях. Отсюда связь этического и эстетического» (Евдокимов, 1995). Для скульптора существенной и важной опорой становится традиция русской религиозной философии, как известно, проблематизирующей вопрос ценности блага и добра. Однако представители этого направления следовали за античной мыслью, ставящей во главу угла прежде всего теоретическое освоение опыта, дабы поступок соответствовал рациональности бытия. Исходя из чего и возникают законы полиса и человеческой деятельности. То есть опыт оказывается доступным, имманентным, как только субъектом совершено высказывание. Этическое действие закреплено в языке и его социальной стратификации. Тем временем, обозначаемое скульптором «ощущение трансцендентности пространства» высвобождает язык пластической формы от общественного «каркаса» знания, помещая открытие в процесс интерсубъективного обмена и синхронического прояснения не высказанного, но «сказываемого» в данный момент императива. Таким образом, этика как попытка скульптурного схватывания пластическим жестом и материальной средой инаковости и нетождественности отношения «Я – Ты» имеет дело с другой философской традицией, возникшей в ХХ веке и именуемой «философией диалога». Связь с русской религиозной философией присутствует и сохраняется, но на тематическом уровне, например, в осмыслении скульптором «национальной русской идеи» при помощи изучения «иконографической» репрезентации портретируемых философов.

Понятно, что бессмысленно и эпистемологически неправдоподобно определять индивидуальный язык скульптурной пластики через тезисы и развитие целого течения в философской мысли. Поэтому стоит ограничиться той областью, где скульптура Валерия Евдокимова и диалогическая философия заняты схожим поиском этической открытости к инаковости Другого. Наиболее близкой и концептуально схожей является феноменология этики Эммануэля Левинаса, при помощи которой, на мой взгляд, можно подходить к описанию творчества скульптора. То есть отказываясь и пересматривая то, что уже привнесено в них типовыми и жанровыми характеристиками формально-стилистического анализа, я с осторожностью стороннего комментатора, но все-таки радикально назову «этос-пластикой» — художественным методом и совокупностью нравственных императивов, неявно присущих интерсубъективному пространству, вовлеченному в сферу пластического обращения к Другому.

Для Левинаса инаковость Другого, его оригинальность является непреодолимой и выходит за пределы игры категорий тождественного и иного. Абсолютно Другой принадлежит к тому, что находится по ту сторону бытия. Для того, чтобы обнаружить такого Другого, философ прибегает к феноменологической редукции, в результате которой Другой перестает принадлежать к некоему классу объектов, но предстает как этот конкретный Другой или «ближний». Так в Другом раскрывается подлинное, самостоятельное значение. Ален Бадью в небольшом тексте «Этика: Очерк о сознании Зла» очень точно замечает о философии Левинаса: «Левинас придерживается мнения, что, будучи заложницей своего греческого происхождения, метафизика упорядочила мысль, сообразуясь с логикой Того же, под началом субстанции и тождественности. Но, согласно ему, невозможно добраться до подлинной мысли о Другом (и, следовательно, до этики связи с другим), исходя из деспотизма Того же, неспособного даже это Другое признать. Диалектика Того же и Другого, «онтологически» рассматриваемая под началом самотождественности, организует отсутствие Другого в действенной мысли, подавляет любой истинный опыт Другого и перекрывает дорогу этической открытости к инаковости. Таким образом, нужно переадресовать мысль к принципиально отличному, не греческому источнику, к началу, которое предлагает радикальную и первичную открытость к Другому, онтологически предшествующую построению тождества. И точку опоры для подобной смены вех Левинас находит в древнееврейской традиции. Законом (в одновременно и незапамятном, и действенном смысле обретенном Законом еврейским) именуется в точности основанное на бытии-до-Того-же предшествование этики отношения к Другому в сравнении с теоретической мыслью, понимаемой как «объективная» фиксация закономерностей и тождеств. В действительности Закон говорит мне не то, что есть, а то, что навязываемо существованием других» (Бадью, 2006).

Стоит отметить, что Левинас прибегает к толкованию ветхозаветного Закона как раз с целью в некотором роде отвергнуть идеологизированную интерпретацию, которую небезосновательно критикуют за ангажированность — поддержку национальных и религиозных интересов. Левинас «извлекает» термины библейского Писания, преследуя исключительно философскую задачу: он показывает, что эта традиция столь же срастается с нашим этическим отношением к современности, как и этика древнегреческой мысли. Так и скульптор не принимает на веру мнимую и сконструированную коммеморативными политическими стратегиями «национальную русскую идею», но предлагает ее в качестве этической топологии от абстрактных скульптур и памятников до физиогномики в портретах русских писателей и философов, чьи образы суммируются сообразно императиву до произведенного тожества.

Этос-пластика не взаимодействует с натурой и темой напрямую, не угнетает их скрупулезностью отточенного и наученного взгляда профессионала. Наоборот, принимая во внимание онтологическое отличие всякого Другого еще до начала художественной работы с моделью, этос-пластика стремится к кристаллизации абсолютного выражения и признаков, присущих именно данной области внимания и ответной реакции этого Другого. Подчеркну, не объектам, ведь речь идет об интерсубъективности взаимной коммуникации, где явления, литературные сюжеты, личная память скульптора обозначаются в доступе, оказываемом особенностями морфологии материала и пластическим «откровением» формы. Иными словами, началом этики пластической формы становится открытость, возвещающая о принципиальном несовпадении между «мной самим» — Автором и «Другим». Форма произведения получает в своей радикальной экстериорности функции «лица», которое, проявляясь, налагает запрет на суждение о Другом как об alter ego — по аналогии с «Тождественным». Такое «лицо» — суть внешняя сторона, трансцендентность формообразования в пространстве, немыслимом в русле победы и виртуозности подчинения навыку и мастерству. Эта встреча и знакомство с самопредъявлением Другого, его «эпифанией» позволяет скульптору выстраивать позиционную ответственность. Только такая этическая связь, уже не закрепленная в собственных экзистенциальных возможностях, позволяет ему вырваться из круга дурного одиночества, из обремененности собой и увязания в своей фактичности. С какими бы мотивами, темами и личными впечатлениями Валерий Евдокимов ни работал, этос избранного направления берет верх над социальными рамками, приписываемыми скульптуре теми репрессивными форматами институциональной репрезентации, которую порой расценивают как ее истинный облик. В этом неочевидном противостоянии, на мой взгляд, и состоит кредо скульптора — в поиске средствами пластики трудной свободы.

Александр Саленков
Москва, 2018