«Так сказать». /В.Е./
I.
В.Е. пишет:
«Игра — своеобразная форма познания с широким охватом жизни: от шутки до трагедии. Начиная с подражания, игра в высших своих проявлениях открывает тайны жизни и превращается в искусство».
Но если приложить этот критерий к самим статьям В.Е., то окажется, что это не игра и не искусство, не шутка и не трагедия, а бесполый «текст». Текст, правда, усложненный большим количеством не совсем пригнанных друг к другу придаточных предложений, но совершенно бесплодный и пустой. Фразы его статей — это вереница ржавых ворот, лениво покачивающихся на скрипучих петлях и никуда не ведущих, ничего не запирающих, ничего не открывающих. Дыры, ветер и ржавый скрежет.
И все же статьи В.Е. интересны. Интересны для людей, знакомых с его пластическими работами. Анализ статей может стать подспорьем для реконструкции мироощущения этого человека, для более адекватного восприятия его творчества.
III.
…И вот скульптура В.Е. есть нарушение античной формы, но не деформация, не хрустнувшее в разрыве пространство, а закругление, неуловимая двусмысленность. В этом находят свое выражение русские архитектурные и архетипические формы, их эротизм, скругленность. Основа его скульптур — осмысленное пространство. Это дематериализация — молитва. Выражение внутреннего нигилизма, но и его адаптирование — скручивание и удержание в трехмерном мире. Прямого смысла нет, но есть осмысленный изгиб. Бесплотно. Бесформенно. Казалось бы, все прошло — закрыл глаза, и ластик небытия навсегда стер эти линии из памяти. Но нет. Прошло время — и плавная нить рассудка снова и снова возвращается к этим формам. Человек задумывается, скульптура вращается внутри сознания, и вращается внутри мозга само сознание, сама душа.
Скульптура В.Е. христианская. И не просто христианская, а православная, русскоправославная. Русское православие дословесно, доформенно, и именно так и только так можно прикасаться к целомудреннейшей, сокровеннейшей для русского теме — теме Бога. Католическое и протестантское искусство, и особенно католическая и протестантская скульптура — как наиболее материальный и осязаемый вид искусства — всегда будут для русского глаза грубы и неистинны. У Христа Торвальдсена нет тайны. Идея, Логос — есть, а тайны — нет. Разве Христос — умный? Бог вообще — да, это и ум, но Христос, олицетворенное христианство, разве это Логос? Что же умного сказал Христос своим ученикам? Сократ — да, ум. Умен и Соломон — воплощенная мудрость Востока. Но Христос? Христос — сладкая, томительная тайна — уютная, близкая и самая родная, сокровенная. Уютная и неумолимо неуловимая. Бесплотная. Как икона. И у В.Е. такое же чисто национальное отношение к теме Христа. Христос и не умен, и не глуп, он вне этого, он вне человеческих определений. Тайна, но не таинственность. Тенистая таинственность мрачна. Таинственен католический собор, католическое кладбище. Протестантизм рационален. Православие иррационально, но, как и протестантство, не таинственно, не мрачно. Православие украшено, оно тоскливо, но не страшно, светло. Христос плачущий — это даже не эмоция, не аффект, а тональность бытия. И скульптуры В.Е. не собственно христианские. Христианство (православное) — это тональность, намек, растворенный в его творчестве и подчиняющий это творчество определенной идее. Неопределенной идее. Смутной, загадочной, но все-таки каким-то непостижимым способом просвечивающей через символизируемую реальность.
Творчество В.Е. предусматривает опыт логической скульптуры античности, хотя и не следует ему. Для его работ характерна пред-усматриваемость. Они построены на узнавании. Скульптуры В.Е. — замысловатые и непонятные ключи, отпирающие архетипические замки нашего рассудка. От их замысловатости возникает чувство недоумения. Не-доумение есть начало процесса зрительного восприятия, растянутого во времени. Таким образом, время включается в дологические структуры скульптур В.Е. Это тоже характерная особенность иррациональной скульптуры. В мире идей нет времени и времени нет в античной скульптуре. Там не происходит в процессе восприятия постепенного «доумения», постепенного включения нашего сознания в смысловую ткань произведения.
IV.
Иллюстрацией «доумения» может стать ключ к личности самого В.Е. — ключ его «Автопортрета». Поворот ключа — его символизация.
Сама идея, заложенная в этом образе, банальна, неинтересна. Если бы мне сказали о возможности ее пластического воплощения, я бы расхохотался. Философская идея «отражения мира» сама по себе есть общее место, затертое до дыр, а воплощение ее в скульптурном образе своего «я» вообще пародийно. Однако В.Е. сделал невозможное, потому что так и не соскользнул в ожидаемую пародию. Точнее, его «Автопортрет» и пародиен, а именно пародиен в своем воспроизведении на выставочном плакате. С одной стороны, идеализированный образ художника, возвышенная пластичность и даже патетика, с другой, комичная и грубая деструкция — головорукость. Это, понятно, смешно. Однако, странное дело, зрителю невозможно найти «смеховую точку», тот угол зрения, который окончательно бы выявлял всю ничтожность авторского воплощения. Понятность образа размывается, становится мнимой и незаметно саморазрушается, превращается в пошлость. Скульптура В.Е. особым образом скручивает вокруг себя пространство, зрение зрителя попадает в притяжение странно искривленной поверхности и скользит по ее ускользающему смыслу. Пошлость опошляется внутренней загадочностью образа. Образ даже не раздваивается, а саморастворяется, дробит поле зрения, предусматривая возможность различных систем отсчета, и одновременно сливает эти системы в единое целое, девальвируя каждый отдельный ракурс. Поэтому эту скульптуру нельзя назвать деструктивной. Ее деструктивность абсолютна и поэтому мягка. Здесь нет резких углов, разрывающих пространство. Пространство не вспарывается, а искривляется, становится осязаемым, как осязаем провал в головизне автопортрета.
V.
В какой степени сам В.Е. понимает свое творчество? Конечно, он явно испытывает потребность в осмыслении своих работ. Выражением этого стремления и являются, в частности, его статьи. Но из самих статей ясна вся неудачность попыток рационального анализа. Их окончательная неудачность. В пространстве мысли автора отсутствует внутреннее напряжение. Страницы статей непрозрачны, в мышлении нет «божественных повторов», когда различные смысловые слои текста налагаются друг на друга и образуют своеобразные увеличительные стекла. В.Е. написал то, что написал. Его статьи незамкнуты, несимволичны и, следовательно, не обладают самостоятельным существованием. Как личность он интереснее своих статей. Произведение искусства же глубже и искренней своего создателя. Оно живое и вступает в отношения с реальностью, вовсе не предусмотренные его автором.
Речь, впрочем, идет не о статьях самих по себе, а о мышлении В.Е. Является ли мышление адекватной формой существования его личности? Похоже, что нет. Его бытие — это бытие «с широким захватом жизни», его мышление же узко, статично и спокойно. Этот человек не понимает всего комизма и всего трагизма своего бытия. Его концепция творчества сама по себе элементарна и стерильна, но в приложении к его бытию как художника и как личности она трагична.
В.Е. мыслит себя как художника, творца, живущего в кульминационный момент мирового развития изобразительного искусства. Вся многотысячелетняя история человечества — это лишь подступы к его творчеству. Творчество В.Е. — это апогей «композиционного мышления», поступательно развивающегося от «наскальных рисунков» до его — В.Е. — скульптур.
Конечно, подобная точка зрения типична для дилетантского мышления. И это смешно. Но В.Е. — не дилетант, и творчество его далеко от дилетантизма. И это трагично. Этот человек сам не понимает своего творчества, вообще не понимает, что с ним происходит, но он человек, ему как человеку дан разум и он при помощи этого «святого костыля» пытается как-то осмыслить реальность и свое бытие в этой реальности. И за счет этого осмысления, как ему кажется, достигает необходимого душевного равновесия. Опасная и недолговременная иллюзия!
В.Е. думает, что его творчество нужно миру, и более того, он думает, что своим творчеством он может изменить мир. Но на самом деле, ни сам В.Е., ни его творчество никому не нужны. Чего достоин он как личность и как художник? — Жалости. И его творчество интересно именно как странная и судорожная попытка человека, заброшенного в чужой и совершенно непонятный мир осмыслить разверзающееся перед ним зияние. Осмысление безрезультатно и бесплодно, но как состояние души оно преисполнено высшего смысла, так как гармонизирует личность человека. Гармонизация возникает в результате «узнавания». Не узнавания образного строя скульптур, а узнавания-проекции. Восприятие работ В.Е. есть одновременно проекция своего мирочувствования и ощущение его уродненности мирочувствованию автора. Сходная ситуация возникает при узнавании типов своего поведения в других людях, когда за сходством душевных проявлений чувствуется сходство внутреннего мира.
VI.
Когда-то Россия была наивной пушистой гусеничкой. Но шли годы, десятилетия, века, и она превратилась в глухой и жесткий кокон. И снова повернулась стрелка часов, и Россия полетела прекрасной бабочкой, беззащитной и эфемерной. Но вот наступила осень, и бабочка, сбросив перед смертью крылья, превратилась в отвратительное насекомое, в какую-то сухопутную водомерку, которую и раздавить-то противно. Живучая страна. Может быть, слишком живучая. И мы живем в этой России. Конечно, раз было столько трансформаций, то естественно мечтать и о будущих метаморфозах. Человеку свойственно ведь заблуждаться. Но как бы то ни было, В.Е. живет в этой России. И прожил здесь уже большую часть жизни. Жизнь начинает закругляться. Начинает кончаться — что? — протекающий потолок, мусорная куча у окна, рассохшийся пол, какие-то мелкие мушки, постоянно попадающие в чай и т.д., то есть, короче говоря, все прелести подвально-канцелярского идиотизма нашей чрезмерно счастливой жизни. Русской жизни.
Есть ли отражение этого слоя бытия в творчестве В.Е.? Или, может быть, это «не подлинно»? Нет, это-то и подлинно, это-то и настоящее. А остальное — это так… игра. Раскрашенный подвал, подвал-карнавал. Однако мышление в этом направлении не хочет работать, так как выполняет терапевтические функции.
А ведь иного бытия, иной России не будет. И вот это старое, жалкое и гадкое насекомое надо взять в свои руки, принять его сердцем. В творчестве В.Е. есть любовь к России, но России ушедшей, «Руси уходящей». И это опять закрывание глаз на действительность. В.Е. — художник прошлого и будущего, патриархального и модернистского, но не настоящего. И его жизнь в настоящем — это лишь равнозависимая связь прошлого и будущего. Это причина (или следствие) крайнего мифа. Свою программу-максимум и свою мечту В.Е. мог выразить следующими словами Ходасевича:
Во мне конец, во мне начало.
Мной совершенное так мало!
Но все ж я прочное звено:
Мне это счастие дано.
В России новой, но великой
Поставят идол мой двуликий
На перекрестке двух дорог,
Где время, ветер, и песок…
Этот пафос всем понятен, и нужно быть совсем бесчувственным идиотом, чтобы обливать его грязью. Речь в данном случае идет о другом, а именно о перенесении центра тяжести рассудочного мышления на настоящее. Именно эту цель и преследует мой «срединный миф», миф срединного (настоящего, сегодняшнего) времени. При этом перемещении мышление из замка превратится в ключ.
VII.
Если бы сам В.Е. прочел эту статью, то он во многом бы согласился со мной, и, более того, ему бы показалось, что некоторые из изложенных здесь мыслей ему известны, это его мысли. На самом деле это иллюзия, так как мысли эти им не мыслятся, а чувствуются и материализуются в скульптурах. Непосредственного же бытия мыслительного слоя нет. Отсюда становится более понятным странный факт: отсутствие в статьях конкретного выхода на свое творчество. Автор молчит и никому не поясняет своих работ. А они так нуждаются в этом. Не в «объяснении» (иначе их существование было бы лишено смысла), а в пояснении, в своеобразной «майевтике», необходимой для зрительного контакта. Осмысление своего творчества идет у В.Е. в сверхабстрактной форме. Его мышление — нефизиологично. Скульптуры — физиологичны. Даже самые абстрактные (например, «Раскрытие», чьи вытягивающиеся клешни-луковицы образуют целый букет смыслов, ракурсов). Ощущение зияния мира просвечивает в реальность густотой материальных форм. И этим достигается подлинность передачи внутреннего состояния, возможность со-переживания. Мышление же само по себе у В.Е. пусто и абстрактно и поэтому неистинно, неподлинно и просто непонятно, неинтересно.
VIII.
Разумеется, все это прорисовка, акцент. Мнение. Как бы то ни было, но я, автор этой статьи, живу, существую именно в словесном мире, существование же в мире пластики для меня возможно, но не истинно и не подлинно. Пластическое мышление для меня вероятно лишь как поверхностное и нетворческое явление. Когда я смотрю на скульптуру или картину, я ее странным образом не вижу. Но зато потом, постепенно просачиваясь в словесный уровень моего «я», тусклый и серый зрительный образ наливается филологическим соком и превращается в грубую и зримую идею. Поэтому контакт с творчеством В.Е. все же в глубине для меня возможен. И основа этого — сходство в «дословесном» и «докультурном», «доискусственном» мире. У В.Е. этот мир внутреннего опыта эманирует в плоть зримой материи, а у меня — в плоть материи мысли.
IX.
Все-таки моя позиция — снобизм. Этот человек живет, и ничего не понимая и не видя в этом мире, упадет в черную бездну вечности и будет падать туда, иксообразно распластанный, медленно, тихо… Вечно. И все слова перед этим фактом мелки, жалки, несущественны.
Контакт невозможен, возможна иллюзия контакта. Наши миры лежат в разных измерениях. Моя статья с ужасным скрежетом и визгом въехала одним боком в чужой мир. Серым, холодным боком. Скульптуры В.Е. тоже вклиниваются в мой мир, но мягко, нежно, бесплотно. Этот мир ближе к корням… 14 февраля – 1 июля, 1985 |
